|
Назад
ПОСЛАНИЕ К ИМПЕРАТОРУ АНАСТАСИЮ
Гелазий епископ императору Анастасию
Слуги вашей милости, сыновья мои, славные мужи, учитель Фавст и Ириней, и их
спутники, выполнявшие посольскую миссию, по возвращении в Рим сказали, что Ваша
милость спрашивала, почему я не передал вам письма со своим приветствием. Хочу
засвидетельствовать, что это произошло не из-за моего нежелания, а потому что
прибывшие с Востока по всему Риму разнесли вести о том, что вашими предписаниями
у них отнята даже возможность видеть меня, и я предпочел воздержаться от письма,
чтобы не стать скорее докучным, чем учтивым. Итак, вы видите, что все это
произошло не из-за моего тайного умысла, но из предусмотрительного опасения
возбудить досаду своей назойливостью. Но узнав твою неизменную
благожелательность, при вести о том, с какою благосклонностью ты добивался речей
моего ничтожества, я рассудил, что по заслугам будут мне пенять за молчание,
поскольку, славный сын мой, будучи римлянином, ведь я люблю, почитаю и принимаю
тебя как римского императора, а будучи христианином, желаю быть в мире с
истинными ревнителями веры, и, сколь бы ничтожным я ни был наместником
Апостольского Престола, любой обнаруженный мной недостаток полноты католической
веры я буду стремиться восполнить по своему разумению. И поскольку на меня
возложена обязанность божественной проповеди, горе мне, если не благо-вествую (1
Кор. 9). И если сам святой апостол Павел боялся быть сосудом избранным и в ужасе
восклицал, насколько же страшнее мне, ничтожному, принять боговдохновенное и
завещанное от отцов служение проповедничества. Молю твое благочестие не счесть
дерзостью исполнение этого долга рассуждения о божественном. Молю тебя, да не
сочтет римский государь, что та истина, которую я сообщаю ему, нарушает право.
Ведь этим миром, император, правят две силы: священный авторитет духовенства и
царская власть. И из этих двух сил большим весом обладают священники, поскольку
на Суде они будут давать Господу отчет и за самих царей. Ибо известно тебе,
кротчайший сын, что хотя ты и вознесен надо всем человеческим родом, но перед
духовными руководителями и тебе надлежит благочестиво склонять голову: в них ты
видишь путь к своему спасению и знаешь, что в принятии (и, если необходимо) в
восстановлении должного порядка в совершении святых таинств ты должен
подчиняться духовенству, а не повелевать. И кроме того, тебе известно, что сам
ты зависишь от их суда, и ты не должен пытаться подчинить их своей воле. И если
в том, что касается мирских дел, предстоятели Церкви, признавая, что твоя власть
определена тебе свыше, добровольно подчиняются твоим законам, так, чтобы ни в
чем не показаться противящимися твоей воле, то, спрошу я тебя, с каким же
рвением ты должен подчиняться им, тем, кому дано допускать нас к величайшим
таинствам? И подобно тому как нелегкое испытание выпало на долю священников —
ради почитания Бога не вмешиваться в то, что находится не в их ведении, так
великая опасность подстерегает и тех (да не случится того), кто пренебрегает
долгом повиновения. И если перед всеми вообще священниками, истинно исповедующим
веру, должны склоняться сердца верующих, насколько больший почет положен
предстоятелю этого [Римского] Престола, кого Божественная власть пожелала
возвысить над всеми, а впоследствии восславило благочестие всей Церкви? Где еще
твое благочестие столь явственно увидит, что никто и никогда даже в глубине души
не дерзнул возвыситься до всеми признанных привилегий того, кого глас Христа
поставил над всеми, кого навеки признала святая Церковь и кого считает
превосходящим всех прочих. То, что установлено Божественным суждением, может
подвергаться нападкам человеческой самонадеянности, но никогда ничьей властью не
может быть побеждено. О если бы дерзость была столь же безопасна для тех, кто ей
обладает, сколь безвредна она для того, чего не может сокрушить никакая сила,
как установлено: ибо твердое основание Божие стоит (2 Тим. 2)! Да неужели же
любое новшество, несущее угрозу религии, может поколебать ее, а не явить
благочестие еще более непобедимым? И я прошу тебя, да не будет в твои времена
тех, кто по каким угодно причинам недозволенно устремились бы к возмущению
церковной жизни, а если и устремятся нечестиво, то пусть нисколько этого не
достигнут, и пусть не упорствуют в этом перед Богом и людьми. Поэтому пред ликом
Божьим я чистосердечно и искренне молю твое благочестие, свидетельствую и
убеждаю, чтобы ты не счел недостойной мою просьбу: итак, я прошу, чтобы ты
больше слушал моих упреков в этой жизни, чем (да не случится того) внимал
обвинениям на Божьем суде. От меня не укрылось, император, каким усердием
отличается твое благочестие в частной жизни. Ты всегда желал быть причастным
обещанию вечной жизни. И потому, прошу тебя, не гневайся на меня, если люблю
тебя так, что хочу, чтобы твое царство, сейчас временное, стало вечным, и ты,
правящий сейчас миром, смог бы царствовать вместе с Христом. Своими законами,
император, ты не допускаешь никакого ущерба, не терпишь никакого умаления
римского имени. И разве ты, великий государь, жаждущий не только настоящих, но и
будущих благодеяний Христа, допустишь, чтобы был нанесен хоть какой-либо ущерб
религии, истине, искренности вселенского единения и вере, твоему времени? И как,
спрошу я тебя, надеешься ты достичь награды Того, оскорблению Которого не
препятствуешь? Молю тебя, да не будет тебе тяжело услышать все то, что говорится
ради твоего спасения. Ты читал в Писании: искренни укоризны от любящего и лживы
поцелуи ненавидящего (Притч. 27). И я молю твое благочестие принять эти слова с
тем же чувством, с каким они говорятся мною. Никто да не обманет твое
благочестие. Поистине мудро гласит Писание устами пророка: единственная — она,
голубица моя, чистая моя (Песн. 6), одна есть христианская вера — католическая.
А католическая же поистине та вера, которая есть искренняя, чистая и отделенная
от общности с нечестием. Иначе не будет завещанного от Бога различения, но
плачевное смешение. И никакая причина не послужит оправданием, если мы хоть в
чем-то захотим поддаться дурному влиянию, ибо тогда откроем путь и вход всем
ересям. Кто согрешит в одном чем-нибудь, тот становится виновным во всем (Иак.
2); и: Тот, кто ни во что ставит малое, постепенно придет в упадок (Сир. 19). И
именно этого Апостольский Престол опасается более всего: чтобы корень мира —
славное апостольское исповедание - не осквернилось никакой трещиной кривизны,
никакой заразой. Ибо если (да охранит Господь от этого! верим, что этого быть не
может) произойдет что-либо подобное, откуда возьмем смелость противостоять
заблуждению, да и как сможем потребовать исправления заблуждающихся? И если твое
благочестие не может сохранить в мире и спокойствии народ одного государства,
как же сможем мы справиться с совокупностью всех земель мира, если (да не
случится того!) он будет охвачен нашим нечестием? А если весь мир исправится,
отказавшись от заблуждений отцов, то как же не исправиться народу одной страны,
услышавшему истинную проповедь? Так что же, славный император, не хочу ли я мира
между Церквами, наступление которого я бы с радостью принял, даже если бы это
совершилось ценой моей крови? Но, умоляю тебя, давай взвесим, каким должен быть
этот мир, и разберем это не как-нибудь, а по-христиански. Ибо каким же образом
может быть истинный мир с тем, кто не сохранил в себе неоскверненной любви? А о
том, какова должна быть любовь, нам ясно поведал апостол, сказавший: любовь от
чистого сердца и доброй совести и нелицемерной веры (1 Тим. I). Каким образом,
спрашиваю тебя, будет она от чистого сердца, если подвержена пришедшей извне
заразой? Как будет от доброй совести, если смешана со злом и обманом? Каким
образом от нелицемерной веры, если пребывает с неверными? Все это мы уже не раз
говорили, но необходимо вновь и вновь повторять, и не молчать до тех пор, пока
будут оправдываться необходимостью мира; и поскольку наше дело не заключать мир
(в чем нас упрекают недруги), а лишь мечтать о нем, мы покажем, каков есть
единственно истинный мир, кроме которого другого быть не может. Ведь если
поверить, что учение Евтихия, против которого неустанно предостерегает
Апостольский Престол, нисколько не враждебно истинности католической веры, то
оно может распространиться, усилиться и весьма укрепиться, так что в полной мере
станет ясно не только сколь оно само по себе враждебно христианской вере, но и
сколь многочисленные и сколь губительные ереси может породить из своих нечистот.
Если же (в чем мы уверены) это учение ни в коем случае не следует считать
католическим, то я спрашиваю тебя, почему вы не сочтете нужным воспретить само
общение с теми, кто явно им осквернен, ведь, согласно словам апостола: Они знают
суд Божий, что делающие такие дела достойны смерти; однако не только их делают,
но и делающих одобряют. (Рим. 1). И как нельзя, принимая соучастника извращения,
не одобрять тем самым самого извращения, так нельзя отвергать извращение,
принимая его последователя. Ведь по вашим законам преступники и их соучастники
караются на суде равным наказанием, и не считается непричастным к преступлению
тот, кто, хотя сам и не совершал его, был в дружбе и союзе с преступниками.
Поэтому когда Халкидонский Собор, созванный в защиту католической веры,
апостольской истины и единения, отлучил Евтихия, от которого пошло яростное
отрицание <нашей веры>, то, не ограничившись этим, он наравне с ним поразил и
его сообщника Диоскора и прочих. И таким же образом, чтобы, как и в любой ереси,
не было никаких сомнений в оценке Церковью этих заблуждений, их последователей
Тимофея, Петра и другого Петра — антиохийца — не стали осуждать поодиночке,
вынося отдельное решение против каждого, но извергли всех одним ударом. И разве
не стало очевидно из этого, что все они заодно, и подпадают под одно наказание;
и все те, кто окажется их союзниками и сообщниками, заслуживают отлучения от
католического и апостольского причастия, и поэтому мы с полным правом считаем,
что Акакия следует изгнать из нашего сообщества, поскольку он предпочел перейти
в стан неверных, а не пребывать в искренности католической и апостольской
общности, хотя почти три года Апостольский Престол своими посланиями усердно
стремился отвратить его от этого. Однако, он все же приобщился к другому
исповеданию, и нам не оставалось ничего иного, как немедленно отсечь его от
католического и апостольского сообщества, чтобы мы, уступив даже в малом, не
казались бы из-за него зараженными общением с неверными. Но может быть,
потрясенный таким наказанием, он раскаялся, пообещал исправиться, искупил свое
заблуждение? Да мог ли смириться при мягком обращении тот, кого не образумили и
суровые бичи? А коль скоро он погиб в вероотступничестве и отлучении, то имя его
не может быть упомянуто в церковном поминовении, чтобы не открыть пути заражению.
Поэтому либо пусть будет доказано, что чист от ереси тот, кто смешался с
еретиками, либо вместе с ними будет исторгнут. А если же восточные епископы
возражают, что Апостольский Престол этого им не предписывал, так это либо потому,
что они сами своими письмами уведомили Апостольский Престол в необходимости
законного принятия в лоно церкви Петра, или даже оказались чуть ли не
причастными к незаконному возвращению того, чьего отказа от ереси они доказать
не смогут, как не смогут и сами оправдаться в пособничестве еретикам. Потому что
если бы они стали доказывать, что они через посредство Акакия единогласно
сообщили Апостольскому Престолу о принятии Петра, то были бы вынуждены признать,
что им через него же было письменно отвечено. Авторитет же Апостольского
Престола, вознесенного во все христианские века над всею Церковью,
подтверждается и канонами Святых Отцов, и всей традицией. А если кто выступит
против установлений Никейского Собора, то это дело должно быть рассмотрено в
самой общине, а не выноситься на всеобщее обозрение. А по их мнению, пусть кто
угодно принимается опровергать и поучать Апостольский Престол. Пусть,
следовательно, изгонится имя того, кто, выступая против вселенской общности,
ратует за разделение Церквей; и вновь вернется искренний мир веры и общности и
единство, и тогда кто у нас восстанет или только попытается восстать против
издревле установленного порядка, пусть преследуется надлежащим образом и по
закону. И тогда станет ясно, кто подобающим поведением сохраняет форму и
традицию предков, а кто, неуважительно нападая на них, думает, что, прибегнув к
воровству, может сравняться с другими. Мне могут возразить от лица
константинопольского народа, что соблазна, то есть Акакия, никак нельзя изгнать.
Я промолчу о том, что константинопольская чернь больше выказывала приверженность
и некогда изгнанному еретику Македонию, и недавно смещенному Несторию, чем
раскаянно прислушивалась к старейшим преторам. Молчу о том, что те, кто был
крещен этими преступными главами, пребывают в католичестве, не подвергаясь
никакими преследованиями. Молчу о том, что теперь лишь увеселениями авторитет
вашего благочестия сдерживает народные волнения. Поэтому намного важнее для
необходимости спасения своих душ, чтобы повиновалось вам множество
константинопольских жителей, если бы под вашим водительством они были бы
обращены к католическому и апостольскому единству. Ибо, великий император, если
(да не случится так) кто-либо попытается выступить против государственных
законов, то ты бы ни по какой причине не смог бы этого потерпеть. А как ты
считаешь, разве не на твоей совести лежит то, чтобы вверенный тебе народ
направлялся к чистому и искреннему божественному благочестию? И наконец, если не
следует обидеть душу народа одной общины, чтобы (если это потребуется)
божественные дела пришли в надлежащее состояние, то насколько больше, чтобы не
оскорблять божественного, мы благочестивую веру католической общности не должны
вообще оскорблять и не можем? И однако они же требуют, чтобы мы исцелили их.
Следовательно, пусть позволят сведущим вылечить себя лекарствами, иначе (да не
случится того), вступив в их гибель, вместе сними можем погибнуть, а не спасти.
И теперь оставлю на твоей совести решать, к чему следует более стремиться с
божественной точки зрения: либо, как мы жаждем, сразу всех вернем к истинной
жизни, либо, как они требуют, устремимся к явной смерти. Но до сих пор
Апостольский Престол, подносящий им лекарства, продолжают называть гордым и
кичливым. Так часто поступают слабые — больше обвиняют врачей, надлежащими
советами возвращающих к здоровью, чем соглашаются отказаться от своих вредных
пристрастий или осудить их. Если высокомерны мы, потому что подаем необходимые
душам лекарства, то как же назвать тех, кто от них отказывается? Если
высокомерны мы, говорящие, что нужно подчиняться установлениям Святых Отцов, то
как же назвать тех, кто возражает против этого? Если надменны мы, с чистым и
нескудеющим напряжением стремящиеся сохранять почитание Бога, как же назвать тех,
кто думает и говорит против божественного? Такими и считают нас прочие,
заблуждающиеся, поскольку мы не разделяем их безумия. Однако сама истина
указывает, где на самом деле обитает строптивый дух гордыни.
Назад
источник: "История Римских Папа" т.2
|
