Авторъ «Книги о семи правилахъ», донатистскій епископъ Тихоній, жилъ въ VI вѣкѣ и умеръ между 390-мъ и 400-мъ годами. Несмотря на его принадлежность къ расколу, Церковь долгое время пользовалась его герменевтическими правилами, какъ однимъ изъ лучшихъ руководствъ къ толкованію слова Божіего. Причиной тому было отчасти достоинство самихъ правилъ и малочисленность отеческихъ трудовъ по методикѣ толкованія, но конечно главнымъ виновникомъ ихъ распространенія былъ другой, уважаемый во всей западной половинѣ христіанскаго міра, учитель Церкви, блаж. Августинъ. Послѣдній въ своей «Христіанской Наукѣ» не только отзывается о Тихоніи, какъ о мужѣ даровитомъ, хотя и донатистѣ, но отводитъ немалое количество строкъ изложенію каждаго изъ семи правилъ нашего автора. Ихъ одобряетъ и Кассіодоръ, а Исидоръ Севильскій составилъ на основаніи ихъ же свои «Sententiarum libri tres» [1]. Тихоній затѣмъ простиралъ свое руководственное вліяніе на обильнаго древняго латинскаго толкователя, ученика блаж. Августина, епископа Примасія, постоянно пользовавшагося его толковательнымъ принципомъ de specie et genere [2]; слѣды подобнаго вліянія замѣчаются и на позднѣйшихъ церковныхъ писателяхъ, особенно на латинскомъ западѣ, гдѣ правила нашего автора усердно изучались и въ эпоху среднихъ вѣковъ. Кромѣ этого сочиненія Тихоній писалъ полемическія и апологетическія письма, а также толкованія на Апокалипсисъ, впрочемъ до насъ не дошедшія. Однако и то немногое, что сохранилось отъ нашего автора, достойно самого тщательнаго вниманія современниковъ.

Дѣйствительно, кому не любопытно дознать существенныя черты святоотеческаго толкованія Библіи? Конечно въ немъ именно, а не въ чемъ другомъ возможно отыскать и ключъ къ ихъ богословствованію, всегда привязанному къ Святому Писанію. Призывы къ усвоенію отеческаго метода раздаются у насъ постоянно не только со стороны писателей духовныхъ, но и свѣтскихъ. На Западѣ рѣдкій даже протестантскій теологъ позволяетъ себѣ оставлять безъ вниманія отеческія мнѣнія по разбираемому богословскому вопросу; а при толкованіи Библіи на всякомъ шагу приводятся отеческія изрѣченія. Тѣмъ не менѣе ни на Западѣ, ни у насъ богословская наука не можетъ похвалиться родственностью метода и результатовъ съ твореніями отцовъ; особенно же ихъ толковательные труды остаются для нашихъ умовъ не только неудобоносимыми бременами, но не рѣдко и вовсе непостижимыми со стороны своего метода. Все что мы умѣемъ о нихъ сказать, это чисто отрицательнаго характера замѣчаніе, будто Отцы считали себя вправѣ извлекать смыслъ библейскихъ изрѣченій «внѣ контекста». Между тѣмъ всякій видитъ, что съ одной стороны пріемъ отеческихъ толкованій совершенно не подобенъ современному, а съ другой стороны толкованія Отцовъ носятъ на себѣ характеръ извѣстнаго единства, и какъ бы мы ни распространялись о разности двухъ экзегетическихъ школъ, Александрійской и Антіохійской, но все-же между представителями той и другой, напримѣръ, Златоустомъ и Оригеномъ, или Ѳеодоритомъ и Кирилломъ, несравненно больше внутренняго родства со стороны метода и результатовъ, нежели между любымъ изъ нихъ и толкователями, намъ современными.

Какими же основоположеніями руководились Отцы Церкви при толкованіи слова Божіего? Вотъ вопросъ, который можетъ быть названъ основнымъ по своей важности для разрѣшенія задачъ современнаго богословія и роковымъ по трудности своего разрѣшенія. Трудность эта заключается главнымъ образомъ въ томъ обстоятельствѣ, что относительное единообразіе отеческой экзегетики не было плодомъ сознательнаго усвоенія тѣхъ или другихъ точно выраженныхъ правилъ, но естественнымъ выраженіемъ единства христіанскаго духа, ихъ проникавшаго, или, говоря по современному, ихъ непосредственной конгеніальности съ духомъ библейскимъ. Пока стадо Христово жило дружной семьей, всѣ хорошо понимали другъ друга съ двухъ словъ и потому толкователи Библіи почти не считали нужнымъ показывать, по какимъ основаніямъ они извлекаютъ тотъ или другой смыслъ изъ Священнаго Писанія, очевидно предполагая, что дѣло само за себя говоритъ. Вотъ почему такъ мало у насъ сочиненій отеческаго періода по методикѣ толкованія или герменевтикѣ. Но и тѣ, которые имѣются, не построятъ цѣлой гносеологической системы; ихъ авторы проникнуты духомъ непосредственнаго усвоенія библейскаго смысла, и лишь нѣкоторые, по преимуществу затруднительныя мѣста священныхъ книгъ побуждали этихъ авторовъ высказывать или общія герменевтическія соображенія, или составлять спеціальныя правила для толкованія отдѣльныхъ видовъ недоразумѣній.

Такого рода герменевтическія разсужденія встрѣчаемъ мы въ четвертой книгѣ Оригена: «О началахъ», затѣмъ они разсѣяны въ твореніяхъ св. Іоанна Златоуста, Иларія Пуатьерскаго [Пиктавійскаго] (особенно въ его сочиненіи о Троицѣ) и бл. Августина въ его «Христіанской Наукѣ». Герменевтическими сочиненіями въ строгомъ смыслѣ, кромѣ Книги Правилъ, могутъ быть названы только три до перваго раздѣленія, а именно Евхерія Лионскаго (Liber formularum spiritualis intelligentiae) [3], Адріана, писателя конца V-го вѣка [4] и его старшаго современника, Юнилія Африканскаго (De partibus divinae legis) [5]. Сочиненіе Тихонія отличается наибольшей между всѣми названными полнотой и систематичностью. Не обладая ясностью изложенія, ни тѣмъ болѣе художественностью отдѣлки, и многократно повторяясь, Тихоній былъ однако человѣкомъ по преимуществу формально разсудочнаго направленія, а потому его разсужденія наиболѣе доступны сынамъ XIX-го вѣка и могутъ пролить свѣтъ не только на тѣ части Священнаго Писанія, коихъ прямо касаются, но и приблизить нашъ умъ къ усвоенію нѣкоторыхъ болѣе общихъ пріемовъ и основоположеній древней общецерковной экзегетики, столь авторитетной для православнаго богослова и для всякаго христіанина вообще. Читателю Правилъ легко можно замѣтить, что они приноровлены къ кажущимся въ Библіи противорѣчіямъ, т. е. къ тѣмъ случаямъ, когда непосредственное усвоеніе излагаемой въ священныхъ книгахъ мысли не дается читателю. Подобный же случайный характеръ имѣютъ и всѣ почти герменевтическія замѣчанія прочихъ древнихъ писателей.

Въ Библіи иногда повидимому одному и тому же предмету приписываются противоположенные, или во всякомъ случаѣ, неподходящіе къ нему признаки. Очевидно, что во всякомъ случаѣ слово, обозначающее предметъ, на самомъ дѣлѣ относится не къ этому предмету, но къ другому, съ нимъ сродному, очевидно, что предъ нами оборотъ метонимическій, метафорическій, или pars pro toto [6], или ему подобный. Такія-то явленія въ библейской рѣчи слѣдуетъ толковать при помощи перваго, или втораго, или четвертаго, или двухъ послѣднихъ правилъ Тихонія: всѣ они вращаются около указаннаго вида библейской рѣчи, различаясь между собой только по предмету. Такъ, если Священное Писаніе говоритъ слитно о Христѣ и о Церкви и приписываетъ признаки послѣдней ея Основателю, то подобная рѣчь не должна вести насъ къ аріанству или докетизму, но легко приводится въ ясность посредствомъ перваго правила: de Domino et corpore Eius [«О Господѣ и тѣлѣ Его»]. Самъ Господь, уподобивъ Себя лозѣ, а христіанъ вѣтвямъ, говоритъ далѣе въ первомъ лицѣ уже не о Себѣ Самомъ, но о Церкви, изъ Него произрастающей: «всякую у Меня вѣтвь, не приносящую плода, Онъ отсѣкаетъ». Подобнымъ же образомъ и Апостолъ Павелъ въ извѣстныхъ словахъ: «такъ и Христосъ» (1 Кор. 12, 12), конечно, говоритъ не о личности Искупителя, но о Его тѣлѣ, о Церкви. На основаніи этихъ двухъ и др. мѣстъ Тихоній устанавливаетъ вполнѣ научное экзегетическое правило, что если о Христѣ говорится въ Писаніи нѣчто, несогласуемое съ Его божественностью и святостью, то надо разумѣть не Его личность, отдѣльно отъ Церкви, но именно общество Его послѣдователей.

Совершенно по тому-же основанію построено и седьмое правило [«Ο діаволѣ и его тѣлѣ»]. Когда, напримѣръ, Исаія въ 14-й главѣ предсказываетъ гибель богопротивному царю Вавилонскому, то легко можно видѣть, что многія выраженія пророка неприложимы къ этой исторической личности, но могутъ быть отнесены только къ олицетворенному въ ней злу, къ существу исключительно злому, къ діаволу. Иногда напротивъ діаволу приписываются свойства, непримѣнимыя къ существу духовному, напримѣръ, родоначальничество надъ невѣрующими іудеями: очевидно, здѣсь рѣчь идетъ не о личности сатаны, но о его характерѣ, о его царствѣ. И такъ, Писаніе говоритъ слитно о діаволѣ и его царствѣ, о зломъ началѣ и о личномъ зломъ духѣ, ибо всегда первое является въ незримой внутренней связи съ послѣднимъ.

Это свойство библейской рѣчи — сливать идею съ ея представителями, касается не только двухъ противоположныхъ царствъ, оно присуще и другимъ предметамъ, раскрываемымъ въ Библіи. Четвертое правило Тихонія — de specie et genere [«О видѣ и родѣ»] — имѣетъ въ виду явленія подобнаго-же рода, такъ что два изложенныхъ правила въ него входятъ какъ части. Наиболѣе частое примѣненіе это правило получаетъ при истолкованіи пророчествъ о будущей судьбѣ Израиля. Если рѣчи пророковъ принимать въ прямомъ смыслѣ, то онѣ окажутся несообразны съ исторіей: какимъ образомъ Соломону предсказано въ 71-мъ псалмѣ вѣчное Царство? О какомъ воскресающемъ Пастырѣ — Давидѣ пророчествуетъ Іезекіиль въ 37-ой главѣ? Очевидно, рѣчи пророковъ переходятъ отъ изображенія судебъ израильскаго народнаго царства къ описанію всемірнаго Царства Божіего и истиннаго Его Царя, воцаряющагося на престолъ Давидовъ во вѣки. Царство израильское, Давидъ и Соломонъ суть лишь частныя проявленія, отдѣльные виды вѣчнаго и всемірнаго Царства Божіего, и то лишь по нѣкоторымъ чертамъ ихъ нравственнаго облика. Придавая имъ новыя черты истиннаго Царства Божіего, Писаніе предъявляетъ примѣры слитной рѣчи о видѣ и родѣ. Разумѣется, что въ толкованіи притчей евангельскихъ это правило примѣняется всѣми.

Но если Писаніе сливаетъ два предмета, имѣющіе одинаковое нравственное значеніе въ жизни, какъ-бы въ одинъ и тотъ же, то оно раздвояетъ такой предметъ, который можетъ имѣть двоякій нравственный характеръ. Таково именно общество вѣрующихъ и раздвоенная о нихъ рѣчь Библіи разъясняется во второмъ правилѣ Тихонія: de Domini corpore bipartito [«О двучастномъ тѣлѣ Господа»]. Посему, если въ 48-й главѣ Исаіи Израилю предсказаны и благословенія, и проклятія, то здѣсь не нужно разумѣть двухъ различныхъ эпохъ народной жизни: предметъ рѣчи одинъ и тотъ же, но раздвоенный на правую и лѣвую часть: добрымъ чадамъ Церкви благословеніе, а злымъ — прещеніе. Таково же предсказаніе великаго пророка о двоякой судьбѣ Іерусалима въ главѣ 33-й.

Впрочемъ разнородность содержанія какого-либо предмета или событія можетъ и не доходить до качественной противоположности составляющихъ его элементовъ: иногда Откровеніе имѣетъ въ виду оттѣнить лишь различныя стороны одного и того-же явленія или событія. Въ такомъ случаѣ оно не стѣсняется излагать самое событіе нѣсколько разъ подрядъ, придавая ему каждый разъ новое освѣщеніе, каждый разъ извлекая изъ него новыя нравственныя идеи. Шестое правило Тихонія: de recapitulatione, или о повтореніяхъ, и предостерегаетъ читателя отъ предположенія новыхъ предметовъ и событій, когда рѣчь о нихъ воспроизводится по нѣскольку разъ: это одинъ и тотъ-же предметъ освѣщается съ разныхъ точекъ зрѣнія. Напротивъ, иногда событія разнородныя по времени, объединяются по сходству своего нравственнаго характера. Это-то свойство Божественной рѣчи дозволяетъ Христу соединять ученіе о второмъ пришествіи съ погибелью Содома и жены Лотовой, а Ап. Іоанну — послѣдняго антихриста съ современными ему еретиками. Напротивъ, различныя, послѣдовательно раскрываемыя картины Апокалипсиса, по Тихонію не слѣдуетъ считать за описаніе отдѣльныхъ грядущихъ событій: одни и тѣ-же представляются въ нѣсколькихъ картинахъ по различнымъ точкамъ зрѣнія.

Итакъ, изложенныя пять правилъ Тихонія сводятся къ выясненію одного свойства Писанія: оно имѣетъ въ виду предметы и событія не столько со стороны ихъ внѣшняго опредѣленія, не столько съ точки зрѣнія предметной, объективно-исторической, сколько — съ точки зрѣнія подлежательной, динамической, со стороны опредѣленія ихъ дѣйствія на нравственную жизнь, ихъ нравственнаго характера. Двойственное или многочастное съ точки зрѣнія объективной бываетъ единымъ съ точки зрѣнія библейской, и наоборотъ. Та-же самая мысль, но съ нѣсколько своеобразнымъ приложеніемъ, проходитъ и черезъ два остальныхъ правила Тихонія, такъ-же (какъ и тѣ пять) возникающія ближайшимъ образомъ ради разрѣшенія формальныхъ противорѣчій, затрудняющихъ неопытнаго читателя Библіи. Такъ его третье правило: de promissis et lege [«Объ обѣтованіяхъ и законѣ»] разрѣшаетъ то противорѣчіе, по которому Ап. Павелъ то одобряетъ законъ, обѣщая за дѣла закона награду (Рим. 2, 8-10), то говоритъ о тщетности дѣлъ его для полученія оправданія; то говоритъ, что безъ вѣры въ Христа спастись невозможно, то усваиваетъ спасеніе вѣрой не знавшихъ Христа пророкамъ и праведникамъ Ветхаго Завѣта, или знавшихъ Его лишь въ гаданіи. — Тихоній учитъ здѣсь раздѣлять законъ и законъ. Противоположенныя о немъ изрѣченія Апостола относятся не къ одному предмету, а къ разнымъ. Добрые его отзывы касаются закона, какъ собранія спасительныхъ заповѣдей и постановленій, а рѣчь о безсиліи дѣлъ закона для нашего оправданія касается того внутренняго отношенія, какое усвоили почти всѣ ветхозавѣтные люди къ этимъ заповѣдямъ и какое продолжаютъ имѣть нѣкоторые христіане къ завѣтамъ благодати. Поэтому, думаетъ Тихоній, какъ ветхозавѣтные праведники, правильно относившіеся къ заповѣдямъ Божіимъ, могли получать вмѣненіе праведности и быть живы вѣрою, такъ и христіане могутъ остаться подзаконными и безблагодатными, если будутъ искать оправданія въ принудительномъ исполненіи отдѣльныхъ предписаній, а не въ отождествленіи основныхъ жизненныхъ стремленій духа съ признаніемъ Христовымъ. Кто умретъ міру и возлюбитъ Христа, для того всѣ эти заповѣди: не пожелай, перестанутъ быть игомъ, стѣсняющимъ его природу, — они являются напротивъ выраженіемъ его же природы обновленной черезъ смерть міру, или облагодатствованной. Заповѣди остались тѣ же, говоритъ Тихоній, — но измѣнилось отношеніе къ нимъ. Это измѣненіе, это внѣдреніе закона въ сердца человѣческія (Іер. 31, 33), стало возможнѣе и даже вовсе легко для человѣка съ пришествіемъ Христа и познаніемъ его свѣтлаго образа. Итакъ, подъ закономъ во второмъ, худшемъ смыслѣ, Тихоній разумѣетъ юридическое, внѣшнеисполнительное отношеніе человѣка къ Божественнымъ заповѣдямъ, при продолжающемся себялюбивомъ и горделивомъ направленіи его жизненной воли, извращенной со времени первороднаго грѣха. — Значеніе пришествія Христова было въ томъ, что безъ познанія Христова лишь очень немногіе люди, бывшіе въ особенно близкомъ общеніи съ Господомъ, могли всѣмъ сердцемъ прилѣпиться къ исканію правды и всѣмъ сердцемъ ненавидѣть зло; эти-то спаслись вѣрой. Напротивъ, для познавшихъ Христа и рѣшившихъ ради Него умереть міру, грѣхъ самъ собой сталъ ненавистенъ, и лишь лѣнивые и маловѣрующіе продолжаютъ относиться къ ученію евангельскому, какъ къ закону во второмъ смыслѣ этого слова. — По нашему крайнему убѣжденію разъясненія Тихонія вполнѣ согласны съ тѣмъ различеніемъ праведности отъ закона и праведности отъ вѣры, которое дано въ посланіи къ Римлянамъ (10, 5-16). Если бы современные богословы вчитались въ Тихонія и въ Отцевъ, то давно бы перестали находить противорѣчія въ ученіи объ оправданіи и научились бы безъ труда понимать посланія Апостола Павла.

Пятое правило Тихонія: de temporibus, о временахъ, — есть наименѣе значительное для толкованія священнаго текста. Оно имѣетъ цѣлью примирить числовыя противорѣчія Библіи, указывая на то, что числа въ Священномъ Писаніи приводятся то приблизительно, въ круглыхъ цифрахъ (400 и 430 лѣтъ плѣна египетскаго, 10-ти мѣсячное время беременности по Прем. 7, 2), то въ точныхъ. Писаніе останавливается по Тихонію на нравственномъ значеніи, какое пріобрѣтаетъ извѣстное число въ народномъ представленіи, и въ такихъ случаяхъ не надо придавать значенія его количественной величинѣ. «Седьмерицею въ день хвалихъ Тя», означаетъ многократность прославленія вообще, а не седьмикратное число ежедневныхъ молитвъ. Нѣсколько натянуто доказываетъ нашъ авторъ тридневность смерти Христовой, пользуясь извѣстіемъ о померкнувшемъ во дни солнцѣ и о возставшемъ Солнцѣ Правды, какъ лишней ночью и лишнимъ днемъ. Впрочемъ всѣмъ извѣстно, что это же самое примѣненіе употреблялось и другими церковными писателями и даже Отцами Церкви.

Нашъ авторъ стоитъ въ строгомъ согласіи съ церковными авторитетами во всѣхъ проводимыхъ главнѣйшихъ толкованіяхъ. Таково его объясненіе пророчествъ о блаженной участи будущаго Израиля, которое онъ вмѣстѣ съ Апостолами Петромъ и Павломъ и Отцами Церкви относитъ къ христіанамъ. Тѣ-же Отцы, какъ и Тихоній, относятъ предсказаніе о царѣ Вавилонскомъ и о горѣ Сеирѣ къ діаволу и его царству; черезъ одинаковыя съ Тихоніемъ изрѣченія изъ Пѣсни пѣсней объясняютъ они, напримѣръ св. Григорій Богословъ, двойственный характеръ христіанскаго общества и т. д. Можно смѣло утверждать, что Тихоній для приложенія своихъ правилъ пользовался примѣрами церковнаго, отеческаго толкованія: его заслуга заключается въ умѣніи отыскать и выразить нѣсколько весьма серьезныхъ методологическихъ принциповъ такого толкованія. Со своей стороны мы постарались указать ту внутреннюю связь, которая объединяетъ самые принципы, и выяснить мысль каждаго изъ нихъ, примѣнительно къ понятіямъ современнымъ. Послѣднее существенно необходимо, потому что по отдаленности эпохи и склада жизни, отеческое мышленіе отстоитъ отъ нашего малымъ меньше, чѣмъ библейское. Лучшіе отцы только на 300 лѣтъ отдалялись отъ новозавѣтныхъ священныхъ писателей, а отъ насъ они отстоятъ на 1500 лѣтъ. Итакъ, разность равняется 12-ти вѣкамъ. Если принять во вниманіе укладъ религіозной мысли и жизни библейской, отеческой и современной, то разность эту, конечно, слѣдуетъ утроить. Вотъ почему по нынѣшнимъ временамъ отеческіе толкователи Священнаго Писанія въ свою очередь должны быть истолковываемы, чтобы современники могли съ пользой усваивать не только ихъ слова, но мысли.

Теперь спрашивается, какое руководственное значеніе могутъ имѣть экзегетическіе принципы, извлеченные изъ «Книги о семи правилахъ», для библейской науки въ ея современномъ состояніи у насъ и на западѣ?

Если взять общее отличительное свойство святоотеческой герменевтики и экзегетики, то придется опредѣлить его въ томъ смыслѣ, что здѣсь предметы, лица и идеи берутся не столько въ ихъ внѣшнемъ, метафизическомъ или историко-эмпирическомъ опредѣленіи, сколько въ опредѣленіи динамическомъ, нравственномъ. Первая сторона конечно остается во всей силѣ, но мысль толкователей обращается именно ко второй и надъ ней-то оперируетъ. «Жертва Исаака есть прообразъ креста» по Отцамъ (см. Злат. на Бытіе), но этотъ прообразъ не имѣетъ никакой вѣроятности, если подъ крестомъ разумѣть его внѣшнее очертаніе, какъ двухъ перекладинъ, а не идею искупительныхъ страданій Послушливаго даже до смерти. Тѣ же Отцы относятъ слова: окропиши мя иссопомъ и пр. — къ таинству крещенія. Это было бы натяжкой, если подъ крещеніемъ разумѣть только погруженіе, и конечно латиняне не могутъ опираться на это изрѣченіе въ пользу обливанія. Но мысль Отцовъ сохраняетъ всю силу, если въ крещеніи разумѣть въ тунѣ даруемую намъ благодать отпущенія и духовнаго рожденія, ибо контекстъ 50-го псалма со всей ясностью говоритъ о ней. Грѣшникъ долго не хотѣлъ себя считать виноватымъ въ паденіяхъ своей грѣховной природы и даже готовъ былъ роптать на нее (срав. 38 псаломъ), но вотъ онъ исповѣдуетъ свою покорность (беззаконіе мое азъ знаю), свою виновность именно передъ Богомъ въ содѣянномъ злѣ (Тебѣ единому согрѣшихъ), и отсюда — справедливость Божественнаго осужденія, и свою безотвѣтность (Яко да оправдишися во словесѣхъ Твоихъ, и побѣдиши внегда судити Ти). Вмѣстѣ съ тѣмъ молящійся исповѣдуетъ свое нравственное безсиліе, ибо онъ зачатъ въ беззаконіи и рожденъ во грѣхахъ. Кажется на его долю осталось одно безнадежное отчаяніе, но Богъ открылъ ему нѣчто безвѣстное и тайное, и вотъ онъ съ дерзновеніемъ умоляетъ Его о совершенно новомъ дѣйствіи надъ его умершей во грѣхѣ душой: окропи мя иссопомъ и очищуся, омыеши мя и паче снѣга убелюся. Не то ли даетъ благодать крещенія умирающему въ беззаконіяхъ роду человѣческому? — Возьмемъ ли мы различные эпитеты, опредѣляющіе въ Библіи существо Божіе, или Божіей благодати: огонь поѣдающій, свѣтъ, путь, жизнь, или воду утоляющую съ неба: всѣ эти подобія имѣютъ значеніе лишь для того писателя, кто опредѣлитъ воздѣйствіе всѣхъ этихъ предметовъ природы на наше сознаніе и сравнитъ съ воздѣйствіями Божіими на душу человѣческую.

Пожелаемъ ли мы понять спасительное значеніе вѣры во Христа и примирить его съ тѣми словами Библіи, по которымъ вѣра не можетъ спасти человѣка (Іак. 2, 14), хотя бы она соединялась съ силой чудотворенія (Матѳ. 7, 22) и даже отданія своего тѣла на сожженіе (1 Кор. 13, 3): и эти кажущіяся противорѣчія легко разрѣшатся, если мы подъ Христомъ, какъ предметомъ спасительной вѣры, будемъ разумѣть не только Его догматическія и метафизическія свойства и историческое положеніе, но Основателя новой жизни, поправшаго силу князя міра сего (Іоан. 12, 31), т. е. всѣ эти себялюбивыя и горделивыя начала жизни, на коихъ мы утверждаемся и съ точки зрѣнія которыхъ Христосъ распятый есть соблазнъ и безуміе. Итакъ вѣра въ Христа, какъ Начальника новой жизни, новаго царства, сама собой предполагаетъ внутреннюю побѣду надъ міромъ, эта вѣра «сверхъ надежды» (Рим. 4, 18) есть обнаруженіе смерти міру или, что то-же, начало новой вѣчной жизни, какъ ее и назвалъ Христосъ Спаситель (Іоан. 17, 3). Посему и Апостолъ Павелъ всѣхъ праведниковъ, хотя и не знавшихъ Христа по имени, но осудившихъ и отщетившихъ міръ во имя лучшей жизни, ожидаемой по внушенію сердца, признавалъ, конечно въ относительномъ, а не въ полномъ смыслѣ, вѣрующими въ Христа и спасшимися этой вѣрой (Евр. 11, 26 — 12, 3). Итакъ всѣ затруднительныя для истолкованія мѣста разъясняются съ принятіемъ указаннаго общаго принципа, развитаго въ правилахъ Тихонія: пророчества, прообразы, метафизическіе эпитеты или опредѣленія и наконецъ кажущіяся при догматической систематизаціи библейскаго ученія противорѣчія.

Обратимся теперь къ современной научной экзегетикѣ. Не будемъ повторять нерѣдко раздающихся ламентацій по поводу ея безсодержательности, сухости, неестественнаго педантизма, неспособности вникнуть въ настоящій смыслъ Божественныхъ глаголовъ, и вытекающей отсюда необходимости для пополненія страницъ, выдумывать разныя историческія и археологическія гипотезы, не имѣющія никакого отношенія къ дѣлу толкованія. Краснорѣчивымъ доказательствомъ печальнаго состоянія современной библейской науки можетъ служить извѣстный отзывъ проф. Богородскаго объ одномъ, вновь вышедшемъ компактномъ трудѣ по Библейской Исторіи, составленномъ по самымъ ученымъ образцамъ Запада; почтенный рецензентъ совершенно справедливо говоритъ, что въ этой книгѣ есть рѣчь обо всемъ, только не о Библейской Исторіи. Но если мы всмотримся въ тѣ черты современной библейской науки, которыя придаютъ ей такой жалкій характеръ, то легко убѣдимся, что всѣ онѣ появились вслѣдствіе потери основнаго экзегетическаго правила Отцевъ.

Первый недостатокъ современнаго толкованія, распространяющійся на всѣ его отрасли, можно назвать документализмомъ. Онъ заключается въ томъ, что на Откровеніе смотрятъ прежде всего, какъ на историческій матеріалъ, насильственно извлекая изъ каждой мысли какія-либо опредѣленныя историческія указанія, хотя бы данная мысль имѣла чисто лирическій характеръ, излагая внутреннія чувства говорящаго. Такъ напримѣръ 73-й псаломъ, подписанный именемъ Асафа, современника Давида, толкователи почти единогласно относятъ ко временамъ послѣ Малахіи на основаніи словъ: «нѣтъ уже пророка и нѣтъ съ нами, кто зналъ бы, доколѣ это будетъ».

Отсюда дѣлается весьма рѣшительное и столько же недальновидное заключеніе, будто періодъ пророковъ закончился ко времени писанія псалма. Между тѣмъ мы рѣшительно не видимъ, почему младшіе современники Малахіи могли бы имѣть меньше надежды на появленіе новыхъ пророковъ, нежели приближенные Давида, оплакивая смерть Гада или Наѳана, и почему приведенныя слова могутъ казаться болѣе умѣстными въ устахъ первыхъ, нежели послѣднихъ. Подобные парадоксальные выводы ученыхъ библеистовъ, особенно нѣмецкихъ, встрѣчаются на каждой страницѣ ихъ толкованій. Наиболѣе характерны измышляемые ими со всевозможными подробностями романы для истолкованія лирическаго, а вовсе не эпическаго содержанія книги Пѣсни пѣсней; не менѣе впрочемъ произвольны и историческія гипотезы о происхожденіи Екклезіаста, основываемыя на совершенно понятныхъ съ психологической точки зрѣнія неточностяхъ рѣчи Соломона (Еккл. 1, 12). Отъ всѣхъ этихъ нежелательныхъ крайностей наша наука была бы свободна, если бы усвоила взглядъ отеческой герменевтики, по которому не исторія, не опредѣленіе предметовъ по внѣшней и временной являемости есть конечная матерія библейской рѣчи, но раскрытіе ихъ нравственнаго внутренняго смысла. Выяснивъ въ точности сей послѣдній, можно освѣщать и историческую перспективу св. писателей, но тогда бы это дѣлалось безъ грубаго произвола, а на основаніи точнаго разграниченія рѣчи повѣствовательной отъ лирической, субъективной.

Между тѣмъ экзегетическій документализмъ поднимаетъ голову еще выше, когда становится вопросъ о взаимномъ соотношеніи какихъ-либо quasi-историческихъ указаній въ Библіи. Здѣсь ставится совершенно ненаучное правило nihil incertum [7], составляющее второй существенный промахъ нашей науки; дѣйствительно у насъ разрѣшаются различные вопросы экзегетики совершенно безъ справки съ тѣмъ, располагаетъ ли наука достаточными средствами къ ихъ разрѣшенію: у библеистовъ является какая-то фатальная, ни на чемъ не основанная, увѣренность въ достаточности послѣднихъ. Мы смѣемся надъ старыми мечтателями, разсуждавшими о томъ, чтó дѣлалъ Господь до сотворенія міра, а сами всего болѣе любимъ ломать головы надъ вопросомъ о томъ, что за Азазель упоминается въ Законѣ, сжегъ ли Іефѳай свою дочь, чтó означаютъ надписанія псалмовъ — ламнацеахъ [8] и т. п. Все это вопросы, неразрѣшимые впредь до открытія новыхъ первоисточниковъ, а между тѣмъ построенныя въ отвѣтъ на нихъ праздныя гипотезы дѣлаютъ не мало зла, потому что въ библейскихъ словаряхъ онѣ фигурируютъ уже въ качествѣ ученыхъ справокъ и вліяютъ на дальнѣйшее толкованіе. Сколько зла, напримѣръ, надѣлала гипотеза о Девтероисаіи, о Третьемъ Храмѣ Іезекіиля? съ какою разнузданною рѣшительностью при толкованіи псалмовъ всякое упоминаніе о врагахъ относятъ то къ Аммонитской войнѣ, то къ Филистимской, какъ будто мы имѣемъ точную лѣтопись о всѣхъ походахъ Давида съ одной стороны и основательное удостовѣреніе въ томъ, что онъ разумѣлъ непремѣнно политическихъ враговъ — съ другой. Говорить ли о томъ, что въ основаніи всѣхъ подобныхъ ошибокъ лежитъ то же πρῶτον ψεῦδος [9], какъ и ошибкахъ первой группы?

Не изъ другого источника проистекаетъ и третій родъ промаховъ современной экзегетики, который мы назовемъ этерономизмомъ. Онъ заключается въ томъ, что вопреки свойствамъ семитическаго характера мы стараемся объяснить всякое душевное движеніе библейскихъ повѣствователей изъ обстоятельствъ внѣшней жизни, его самого или окружающихъ. Такъ классическое изображеніе нравственнаго безсилія и отчаянія грѣшника въ псалмѣ 37-мъ германскіе ученые понимаютъ совершенно иначе. Они думаютъ, что Давидъ былъ боленъ и въ тяжеломъ болѣзненномъ раздуміи рѣшилъ, что болѣзнь ему послана за грѣхи, въ которыхъ онъ и раскаивается. Пусть самъ псалмопѣвецъ объясняетъ, что скорбь его происходитъ, потому что беззаконія превысили главу его, что они-то и составляютъ его тяжелое бремя. Пусть онъ свидѣтельствуетъ передъ Богомъ, что всѣ желанія его передъ Нимъ, — наши ученые не слышатъ его духовнаго вопля; а ищутъ лишь медицинскихъ указаній для опредѣленія рода болѣзни, — и конечно не находятъ. — Слѣдующій 38-й псаломъ, описывающій тщетную борьбу человѣка со своими страстями, ученые объясняютъ такъ: Давидъ, окруженный неприятелями, ропщетъ на Бога. Пессимистическій тонъ Екклезіаста они относятъ къ тяжелымъ якобы временамъ Персидскаго владычества, не допуская его возможности въ цвѣтущую эпоху Соломона. Имъ остается по той же логикѣ отрицать современность гартмановскаго или толстовскаго пессимизма съ благополучными царствованіями современныхъ Государей Россіи и Германіи. — Обратимся ли къ Новому Завѣту: и здѣсь чисто общаго характера обличеніе Іакова противъ богатыхъ заставляетъ толкователей бросать тѣнь на бытъ первыхъ христіанъ и утверждать, что богатые между ними влекли бѣдняковъ въ суды и даже встрѣчались случаи неповинныхъ убійствъ (см. Іак. 5, 1-8). Перечислять все виды экзегетического этерономизма — конца не будетъ: на немъ оправдывается печальный парадоксъ софистовъ, что человѣкъ есть вѣра вещей. Утратившіе силу религіозной вѣры и нравственнаго одушевленія современные европейцы конечно этерономисты; поэтому они не могутъ допустить, чтобы библейскіе праведники черпали источникъ мысли не изъ внѣшнихъ обстоятельствъ, а изъ сокровищницы внутренней жизни. А между тѣмъ даже въ тѣхъ сердечнихъ изліяніяхъ, которыя являлись по поводу извѣстныхъ, опредѣленныхъ событій, носители Божественнаго Духа совершенно оставляютъ въ сторонѣ фактическую пользу и ведутъ рѣчь о вѣчныхъ законахъ нравственной жизни. Дѣйствительно, возьмите пѣснь Анны, псалмы Давида (17, 50, 51, 53,) пѣснь Іоны, трехъ отроковъ, Захаріи и Пречистой Дѣвы: много ли вы здѣсь найдете точныхъ указаній на событія, ихъ вызвавшія? Напротивъ, нѣкоторые изъ нихъ можно поставить одно на мѣсто другого и историческое ихъ положеніе ни сколько не стало бы отъ этого ни лучше, ни хуже.

Четвертый недостатокъ нашей экзегетики — это теорія литературной зависимости, примѣняемой некстати по тому же несознаваемому принципу, что и предыдущій. Здѣсь наши изслѣдователи доходятъ положительно до Геркулесовыхъ столбовъ. Такъ напримѣръ Фарраръ говоритъ о зависимости Писанія Ап. Петра отъ книги прор. Даніила на основаніи тожественнаго выраженія: миръ вамъ да умножится. Въ одной русской диссертаціи мы читаемъ: существуютъ «довольно замѣтныя отношенія къ книгѣ Екклезіаста новозавѣтныхъ писателей. Вотъ важнѣйшія изъ нихъ... гл. 3, 1: всему часъ и время всякой вещи подъ небомъ = Iоан. 7, 30: потому что не пришелъ часъ Его. Еккл. гл. 3, 2: время рождать и время умирать = Іоан. 16, 21: женщина, когда рождаетъ, терпитъ скорбь, потому что пришелъ часъ ея». Кромѣ этихъ мѣстъ сводятся: Еккл. 7, 18; 5, 1; 2, 24; 4, 17; 2, 1-2; 11, 5; 9, 10; 4, 17; и 5, 5 въ соотвѣтствіи съ Матѳ. 23, 23; 6, 7-8; 11, 19. Лук. 23, 34; 12, 16-21, Іоан. 3, 8-9. 4. Іак. 1, 19; 3, 5-6. Тутъ ужъ и пояснять кажется нечего: sat sapienti! [10]

О широкомъ распространеніи этого ложнаго пріема нечего много говорить: довольно вспомнить разглагольствованія о зависимости Малыхъ Пророковъ отъ Исаіи и обратно и пр. и пр. Примѣнена, однимъ словомъ, та точка зрѣнія, которая умѣстна не для памятниковъ религіознаго учительства, а только для современныхъ ученыхъ компиляцій и плагіатовъ.

Пятый idolon современной экзегетики — это опредѣленіе богословскихъ и нравственныхъ понятій черезъ возстановленіе первоначальнаго смысла словеснаго корня, ради чего наша наука въ ея теперешней постановкѣ должна быть относима не столько къ богословію, сколько къ области филологіи семитической и классической (историко-грамматическій методъ). Конечно, кто говоритъ противъ пользованія филологическими знаніями, но никакая рѣшительно логика не позволитъ намъ воображать, будто бы учители религіи, вводя новую идею въ міросозерцаніе слушателей или читателей, выбирали не то слово, которое по условіямъ тогдашняго быта всего легче могло бы внѣдрить въ умы новую идею, но обращались къ несуществующему тогда корневому словарю по сравнительному языкознанію и затѣмъ подчиняли свои концепціи тѣмъ понятіямъ, которыя вмѣщались въ языки полудикихъ арабовъ и индусовъ. А между тѣмъ только подобной нелѣпой гипотезой оправдываются современные лженаучные пріемы, по коимъ спорный вопросъ о наилучшемъ смыслѣ словъ: благодать, возрожденіе, искупленіе, таинство и т. п. выводятся черезъ раскрытіе первоначальнаго смысла ихъ корней въ финикійской рѣчи или въ санскритѣ.

Но оставимъ въ покоѣ экзегетику, — теперь принято гордиться успѣхами исагогики, заключающимися вѣроятно въ томъ, что по поводу каждой священной книги пишутся обширные полемическіе трактаты: о времени, мѣстѣ, авторѣ и цѣли ихъ написанія, причемъ успѣшно опровергаются десятки гипотезъ и ставится одиннадцатая, ожидающая подобной же участи, — или прямо откровенное признаніе, что авторъ, время и мѣсто написанія неизвѣстны.

Если мы зададимъ вопросъ: для чего же безрезультатныя ухищренія мысли надъ неразрѣшимыми вопросами, то намъ отвѣтятъ: что это необходимо для уясненія цѣли написанія книги и главной ея мысли. Однако неискренность подобнаго оправданія сразу бросается въ глаза. Въ любомъ исагогическомъ курсѣ послѣдніе два вопроса занимаютъ мѣста, ровно въ десять разъ меньше, чѣмъ первые три и очевидно весьма мало интересуютъ изслѣдователя, а еще менѣе удовлетворяютъ читателя.

Цѣль написанія предполагается всегда этерономическая, и по большей части ее стараются обнаружить въ условіяхъ политической жизни народа или Церкви. Такъ, напримѣръ, тотъ же Екклезіастъ: на основаніи совершенно второстепеннаго значенія словъ объ угнетеніи народа правителями (5, 7) (одной изъ безчисленныхъ въ Ветхомъ Завѣтѣ замѣтокъ объ угнетеніи слабыхъ сильными) выводится мысль о томъ, что цѣлью написанія Екклезіаста было утѣшеніе страждушего подъ Персидскимъ игомъ народа и воздержаніе его отъ легкомысленнаго бунта. Думается, что если бы предположить цѣль, прямо противоположную, то содержаніе Екклезіаста благопріятствовало бы ей въ неменьшей степени. — Не будемъ уже говорить о такихъ парадоксахъ, какъ гипотеза Греца о цѣли написанія каждаго псалма, по которой, напримѣръ, 37-й псаломъ покаяннаго содержанія былъ написанъ не Давидомъ, но Ездрой, ради усовѣщенія рабовладѣльцевъ, съ которыми этотъ праведникъ велъ продолжительную борьбу.

Что касается до указанія главной мысли священной книги, то если она не указана прямо въ текстѣ, какъ напримѣръ въ книгѣ Судей или четвертомъ Евангеліи, то почти никогда не сумѣютъ ее возстановить наши изслѣдователи. Впрочемъ единства мысли и требовать нельзя отъ того памятника, котораго каждая мысль имѣетъ въ виду какое-нибудь политическое соображеніе: здѣсь уже не мысли, а скрытыя намѣренія воли.

Вотъ вамъ и результаты современной исагогики.

Когда намъ приходилось бесѣдовать о печальномъ состояніи библейской науки, ея подобія поваленнымъ гробамъ, и съ сожалѣніемъ вспоминать о ея сравнительной конгеніальности съ предметомъ во времена Отцевъ, то спеціалисты съ неудовольствіемъ возражали: неужели вы хотите двинуть науку назадъ и отречься отъ пріобрѣтенныхъ сокровищъ знанія? На это отвѣчаемъ: надо отречься не отъ сокровищъ знанія и даже не отъ соотнесенія нашей науки съ исторіей, филологіей, археологіей и пр., но отъ тѣхъ, совершенно ненаучныхъ и произвольныхъ основоположеній, на которыхъ безсознательно зиждется современная мысль и ради которыхъ она не приходитъ ни къ какимъ положительнымъ результатамъ, а лишь плодитъ и затѣмъ уничтожаетъ новыя и новыя гипотезы, какъ Хроносъ своихъ злосчастныхъ дѣтей.

Вотъ это ложное основоположеніе: библейское богооткровенное творчество ничѣмъ не отличается отъ современнаго ученаго или публицистическаго сочинительства. Какъ теперь западные авторы со своими статьями являются порожденіями политической и литературной борьбы: такъ было и съ пророками и апостолами. Какъ теперь всякій ученый обкладывается «литературой предмета» и выписываетъ мысли изъ различныхъ книгъ, составляя свою на подобіе мозаики, такъ поступали и священные лирики, коимъ мы доселѣ усваивали чисто личные высокіе порывы духа. Трогательный тонъ отеческой любви пастырей, восторженная любовь къ Богу созерцателей, обличительная ревность грозныхъ пророковъ, — все это плодъ творчества искусственнаго, разсчитаннаго заранѣе на извѣстную политическую агитацію. Нужно ли говорить, какъ несообразны такія предположенія?

И если ведется рѣчь о возвращеніи изъяснительной науки къ отеческимъ основамъ, то подъ этимъ должно разумѣться вовсе не ослабленіе ученаго аппарата при толкованіи, но усвоеніе тѣхъ основоположеній, на коихъ развивались отеческія толкованія. Возвести въ понятія эти основоположенія — въ этомъ заключается одна изъ существеннѣйшихъ задачъ современной экзегетики и патрологіи. По нашему крайнему разумѣнію основоположеніе Правилъ Тихонія есть главное между ними и общее всѣмъ Отцамъ. Принявъ его за руководительное начало, наши ученые освободились бы отъ всѣхъ вышеуказанныхъ погрѣшностей экзегетики.

Примѣчанія:
[1] Три книги сентенцій.
[2] О видѣ и родѣ.
[3] Книга правилъ духовнаго пониманія.
[4] Введеніе въ книги Священнаго Писанія.
[5] О частяхъ Божественнаго закона.
[6] Часть вмѣсто цѣлаго.
[7] Ничего неопредѣленнаго.
[8] Евр. לַמְנַצֵּחֵ — начальнику хора.
[9] Изначальная ложь.
[10] Умному достаточно.

Печатается по изданiю: Архим. Антоній (Храповицкій). О правилахъ Тихонія и ихъ значеніи для современной экзегетики. // Журналъ «Прибавленiя къ изданію твореній Святыхъ Отцевъ, въ русскомъ переводѣ» за 1891 годъ. — М.: Типографiя М. Г. Волчанинова, 1891. — Часть XLVIII. — С. 162-183.